В парке каждое утро на рассвете стелятся новые ковры. Выбежишь в парк, еще глаза не разлепились от сна, и видишь — опять постелены новые ковры. И разные все — самых разнообразных оттенков! Парк виден насквозь далеко. Вон под липами — оранжевый ковер, а рядом — золотой под кленами покрыл весь бугор, и солнце играет уже рассыпанным золотом у подножья стволов, а дальше, где ясень и дуб, — темно-коричневый ковер с зелеными пятнами... И все дорогие узоры, — персидские, французские...

"И, прожив у деда месяц или полтора, я уезжал в Кисловодск, который очень любил, - единственный провинциальный город со столичными привычками и столичной внешностью. Я любил его дачи, его игрушечный парк, зеленую виноградную галерею, шум шагов по гравию курзала и беспечных людей, которые съезжались сюда со всех концов России..." 

Это последнее ночное наблюдение могло назваться самой неосторожной проделкой со стороны Барсукова; там, где следовало слушаться повеления сердца, Антон Ильич вечно делал одни промахи. В Кисловодске много ходят, пляшут, купаются и оттого крепко спят ночью…

Долина есть в краю далеком, 
Одна в горах затаена, 
В ней блещет и кипит потоком
Нардзана свежая волна... 

Кипи ж, Нардзан, струей могучей
И пеной звонкой и шипучей
Ласкай пришельца жадный взор!
Шуми, обильный, здравье льющий,
Студеный, жгучий, искробьющий
Алмазный ключ Кавказских гор!

Углекислые воды нарзана,
Исцеляя недужных людей, 
От министра до просто пейзана
Воплощают людей в лебедей.

Прощай, дождливый град нарзана!
В последний раз ты мне даришь
Кипучей влаги два стакана
И душем с неба окропишь.
 
Врачуя тело человека,
Целишь и дух его больной:
Ты лечишь всем, ты всем аптека,
Хоть лазарет совсем плохой.
 
Твой свежий воздух, парк дремучий
И горы чудные твои
И даже твой обед пахучий -
Все то рецептные статьи.